Джейк обратился к Маршаллу Николлсу:
— Вы говорили, что отец Порции — врач?
— Да, сэр. Вот именно. Очень знающий врач.
— А чем он болен?
Негры настороженно переглянулись.
— С ним произошел несчастный случай, — сказал Джон Робертс.
— Какой?
— Очень тяжелый. В высшей степени обидный.
Маршалл Николлс складывал и расправлял свой шелковый платок.
— Как мы уже позволили себе заметить, крайне важно не подвергать наши дружественные отношения испытанию. И наоборот, всячески их развивать в любом доступном нам направлении. Мы, представители цветной расы, должны, поелику возможно, духовно возвышать наших сограждан. Доктор, который там лежит, прилагал к этому всяческие усилия. Но иногда, как мне кажется, он все же не совсем хорошо понимал некоторые элементы различия рас и общую ситуацию…
Джейк нетерпеливо проглотил остаток вина.
— Господи спаси, чего ты крутишь, говори по-простому. Не пойму я, к чему ты ведешь?
Маршалл Николлс и Джон Робертс обменялись обиженным взглядом. В другом углу комнаты Вилли по-прежнему наигрывал на гармонике. Губы его ползали по квадратным отверстиям, как живые, надутые гусеницы. Плечи у него были широкие, могучие. Обрубки ног подергивались в такт музыке. Длинный танцевал, а Порция с Бадди отбивали ладонями такт.
Джейк поднялся и почувствовал, что он пьян. Он пошатнулся и, словно оправдываясь, оглядел присутствующих, но никто как будто ничего не заметил.
— Где Сингер? — еле ворочая языком, спросил он Порцию.
Музыка прекратилась.
— Как же, мистер Блаунт, я думала, вы видели, что он ушел. Когда вы сидели за столом и ели пончик, он подошел к двери и показал на свои часы — время мне уходить. Вы смотрели прямо на него и даже головой ему покачали. Я-то думала, вы это видели.
— Наверно, о чем-то задумался. — Он сердито обернулся к Вилли: — Я ведь даже объяснить не успел, зачем я пришел. Вовсе не затем, чтобы просить вас что-то сделать. Все, чего я от вас хотел, — вы и те двое должны дать показания о том, что с вами случилось, а я объясню причину, и только. Самое важное тут не то, что произошло, а почему это произошло. Я бы возил вас по городу на повозочке, вы рассказывали бы вашу историю, а я объяснял, почему это могло случиться. И может, это что-нибудь даст.
Может…
Джейк почувствовал, что над ним смеются, и от смущения забыл, что хотел сказать. Кухня была полна чужих, темных лиц, и в ней было слишком душно. Заметив дверь, он, спотыкаясь, вышел в нее и очутился в темном чулане, пропахшем лекарствами. Но тут рука его нащупала ручку другой двери.
Он стоял на пороге маленькой выбеленной комнаты, всю обстановку которой составляли железная койка, шкаф с выдвижными ящиками и два стула. На кровати лежал тот ужасный негр, которого он встретил на лестнице у Сингера. Лицо его выглядело совсем черным на белой накрахмаленной наволочке. Темные глаза горели ненавистью, но толстые синеватые губы были спокойно сжаты. Лицо его было бы неподвижным, как черная маска, если бы не редкое подрагивание широких ноздрей.
— Убирайтесь, — сказал негр.
— Погодите, — беспомощно произнес Джейк. — Почему вы меня гоните?
— Это мой дом.
Джейк не мог оторвать глаз от этого ужасного лица.
— Ну и что?
— Вы — белый, и я вас не знаю.
Джейк не ушел. Он взял с неуклюжей осторожностью один из жестких белых стульев и сел. Негр пошевелил руками на покрывале. Его черные глаза лихорадочно сверкали. Джейк молча наблюдал за ним. Оба как будто чего-то ждали. В комнате стояла мертвая, напряженная тишина, как перед взрывом.
Полночь давно миновала. Теплый сумеречный воздух весеннего утра разгонял по комнате слоистые облака синего табачного дыма. На полу валялись скомканные бумажки и стояла наполовину пустая бутылка джина. На покрывале серел пепел. Доктор Копленд глубоко вдавил голову в подушку. Он снял халат и закатал рукава бумажной ночной сорочки. Джейк сидел, подавшись всем туловищем вперед. Он распустил галстук, и воротник его рубашки взмок от пота. Долгий, изнурительный диалог шел у них уже несколько часов. Теперь наступила пауза.
— Значит, по-вашему, время приспело… — начал Джейк.
Но доктор Копленд его прервал.
— Теперь, видно, надо, чтобы мы… — хрипло прошептал он. Оба замолчали. Они смотрели друг другу в глаза и ждали. — Извините, я вас прервал, — сказал доктор Копленд.
— Простите меня, — пробормотал Джейк. — Продолжайте.
— Нет, говорите вы.
— Хорошо, — произнес Джейк. — Но я не буду договаривать того, что начал. Вместо этого давайте наконец скажем еще кое-что о Юге. Об удушенном Юге. Об истощенном Юге. О рабском Юге.
— И о негритянском народе.
Джейк подкрепился долгим глотком жгучего пойла из бутылки. Потом он неторопливо подошел к шкафу и взял маленький дешевый глобус, которым доктор прижимал бумаги. Он повертел в руках земной шар.
— Вот что я могу сказать: мир до краев полон подлости и зла. Ха! Три четверти земного шара находится в состоянии войны или порабощения. Лгуны и злодеи объединились, а люди, которые прозрели, одиноки и беззащитны. И все же! И все же, если бы вы попросили меня показать вам наименее цивилизованную часть земного шара, я бы выбрал вот эту…
— Аккуратнее, — предложил доктор Копленд. — Вы попали пальцем в океан.
Джейк снова повертел глобус и ткнул кургузым грязным пальцем в тщательно выбранную на этот раз точку.
— Вот. Эти тринадцать штатов. Я знаю, о чем говорю… Я читаю книжки, брожу по земле. Я побывал в каждом из этих чертовых штатов. И в каждом из них работал. Я вот почему так думаю: мы живем в богатейшей стране на свете. Тут с избытком хватило бы на то, чтобы ни один мужчина, женщина или ребенок не знали нужды. И вдобавок к этому наше государство было основано на, казалось бы, высоком, благороднейшем принципе — свобода, равенство и права личности. Ха! А к чему оно пришло? У нас корпорации, владеющие миллиардами долларов, и сотни тысяч людей, которым нечего есть. А в этих тринадцати штатах эксплуатация такова, что с трудом веришь своим глазам. Я в своей жизни видел такое, от чего впору свихнуться. Не меньше трети южан живут хуже, чем последний батрак в любой фашистской стране Европы. Средний заработок рабочего на ферме арендатора — семьдесят три доллара в год. И не забудьте, что это средний заработок! А издольщики получают от тридцати пяти до девяноста долларов на рыло. Тридцать пять долларов в год составляет около десяти центов за полный рабочий день. Повсюду свирепствуют пеллагра, глисты, малокровие. И откровенная голодуха. И все же! — Джейк потер губы костяшками грязного кулака. На лбу у него блестел пот. — И все же! — повторил он. — Это явное зло — то, что можно увидеть или пощупать. Куда хуже другое. Я говорю о том, что от народа прячут правду. О том, как ему морочат голову, чтобы он не видел этой правды. Пичкают ядовитой ложью. Не дают добраться до истины.
— А негры, — сказал доктор Копленд. — Чтобы понять, что с нами происходит, надо…
Джейк с ожесточением его перебил:
— Кому принадлежит Юг? Корпорации Севера владеют тремя четвертями Юга. Говорят, что старая корова пасется повсюду — и на юге, и на западе, и на севере, и на востоке. Но доят ее только в одном месте. Ее старое вымя, когда оно полно молока, висит только над одним ведром. Пасется она повсюду, а доят ее в Нью-Йорке. Возьмите наши текстильные фабрики, бумажные фабрики, предприятия, где производят упряжь, матрацы. Ими владеет Север. И что получается? — Усы Джейка сердито задергались. — Вот вам пример: небольшое местечко, фабричный поселок, типичное порождение великой отеческой заботы американской промышленности. А владеют им те, кто живет совсем в другом месте, скажем на Севере. Поселок состоит из большого кирпичного здания фабрики, а вокруг лепятся четыреста или пятьсот лачуг. Для человеческого жилья непригодных. Более того, домишки эти с самого начала задуманы как трущобы. Состоят они из двух или трех комнат и клозета, а выстроены куда менее заботливо, чем строят хлев для скотины. С гораздо меньшим учетом нужд, чем свинарники. Ибо при нашей системе свиньи — это ценность, а люди — мусор. Ведь из тощих заводских ребятишек ни колбасы, ни свиных отбивных не наделаешь. И больше половины людей никому не продашь. А зато свинья…
— Обождите! — остановил его доктор Копленд. — Вы отклонились в сторону. И упускаете из виду совершенна особый негритянский вопрос. А мне не даете слова вставить. Мы уже обо всем этом говорили, но нельзя понять общую картину, не включая в нее нас, негров.
— Нет, вернемся опять к нашему фабричному поселку, — продолжал Джейк. — Молодой прядильщик начинает работать, получая высокую плату в восемь или десять долларов в неделю, если есть спрос на рабочую силу. Он женится. После первого ребенка жене тоже приходится поступать на фабрику. Их общий заработок, когда оба имеют работу, достигает, скажем, восемнадцати долларов в неделю. Ха! Четверть они платят за лачугу, которую им сдает та же фабрика. Пищу и одежду им надо покупать в лавке, которая либо принадлежит той же фабрике, либо управляется ею. Лавка дерет с них за все втридорога. Имея трех или четырех ребят, они попадают в такую кабалу, как будто их заковали в кандалы. И в этом фокус современного крепостного рабства. А мы в Америке зовем себя свободными. И самое смешное, что это убеждение так крепко вбили в голову издольщикам, прядильщикам и всем прочим, что они в это искренне верят. Но сколько понадобилось всякого вранья, чтобы задурить им головы?
